...Наслаждение катастрофой - составная интеллекта...
Название: Whoever I sang for /Кому бы я ни пел…
Автор: LittLe_firefLy aka Dean*L*firefly aka Dina_Dali aka TahiraDean
Пейринг: Klaine, односторонний SeKurt, плюс несколько побочных (Sugar/Rory, Finchel, Samcedes, Karley, Brittana, etc)
Рейтинг: R (за лексикику иногда и мрачные события).
Жанр: Romance, hurt/comfort, drama, недо-Darkfic, POV Курта, отчасти mystery
Статус: в процессе
Размер: планируется maxi
Предупреждения: смерть персонажей. И огромное, огромное AU, в связи с чем возможен если не ООС персонажей, то уж наверняка – места, где разворачиваются события.
От автора: 1) товарищи СеКуртеры-Куртбастиановцы, если вы тотально в этом пейринге, то данный фик к прочтению не рекомендую, ибо у меня здесь у них не самые, гм, удачные отношения. 2) товарищи Клейнеры, коллеги по шипперству! Этот пейринг здесь центральный, вам просто нужно подождать пару глав сюжетного развития, чтобы пришло к этому. Но не сомневайтесь: Клейн навсегда ^_^
Обложка: безграничное спасибо Ирине Алфеевой
Пролог. Sweet dreams
(Мне не по себе)
(Мне не по себе)
Читать прологМне восемь лет, и мне не по себе. Бестелесные тени, отбрасываемые деревом, что шевелит ветвями прямо перед моим окном, эти самые привычные уже тени, теперь пугают меня. Они кажутся зловещими, костлявыми, тянущимися ко мне по стене.
Я сижу на своей кровати, обхватив своё щуплое тельце руками (словно в слабой попытке защитить самого себя от непонятной угрозы) и закутавшись в пуховое одеяло сверху так, что торчит только моя русоволосая голова. Я бы залез под одеяло целиком, чтобы почувствовать себя в безопасности, но поступить так мне не даёт опасение, что, стоит мне только отвести взгляд от коварных теней на стене, как они тут же начнут бесшумно подбираться ближе ко мне.
Поэтому, с колотящимся в груди сердечком, я просто сижу и пристально наблюдаю за ними.
Мне безумно хочется позвать на помощь, но некого.
Мамочке, после улучшения, произошедшего в последние шесть недель, вдруг снова резко стало хуже этим вечером, и врачи снова увезли её. И папочка, конечно, поехал в госпиталь с ней, потому что её нельзя оставлять одну: мамочка болеет, ей гораздо страшнее, чем мне сейчас. Я-то здоров, нахожусь в своей комнате, и единственное, что мне угрожает – это силуэты теней, отбрасываемые дурацким деревом, растущим у нас во внутреннем дворике.
Я должен быть храбрым, ради мамочки. Даже несмотря на то, что меня впервые оставили одного дома, и МНЕ НЕ ПО СЕБЕ.
Папочка просто не успел найти кого-то, кто смог бы посидеть со мной в его отсутствие, – так внезапно мамочке стало худо, совершенно без предупреждения.
И брать меня в больницу он не стал. Мамочка обычно всегда запрещала ему позволять мне навещать её там, а в этот раз, я даже не успел толком попрощаться с ней. Потому что в один момент мы все вместе играем на полу с подаренными папочкой скучными машинками на импровизированном (выложенном – строго по оттенкам – из цветных фломастеров) гоночном треке, а уже в следующую секунду мамочка, вся белая, лежит на полу, задыхаясь, и папочка пытается мягко, но настойчиво, вытолкнуть меня из зала, одновременно что-то говоря по телефону, и паника плещется в его глазах. Эта его паника – последнее, что я видел перед тем, как он закрыл дверь комнаты за мной.
Я послушно, как-то механически, ушёл в свою спальню, и мне страшно хотелось плакать, но я держался, потому что мой плач мешал бы мне прислушиваться к тому, что происходит на первом этаже.
Когда доктора выносили мамочку, а папочка шёл рядом с носилками, протягивая к ней руки, я, покинув свою комнату, смотрел на это удручающее шествие из-за оконной занавески родительской спальни.
В какой-то миг папочка рассеянно поднял взгляд на окно, и мне почему-то сначала показалось, что он рассердится, заметив, что я подглядываю вот так, но он, напротив, улыбнулся мне, подбадривая. Затем он показал мне два больших пальца – это был стандартный жест, значащий примерно то же, что и «Будь молодцом, парень», - и, в продолжение пантомимы, сложил ладони в молитвенном жесте и подложил их под свою щёку, закрывая глаза на секунду, прося меня, таким образом, отправляться спать. Я сдавленно кивнул, и папочка нырнул внутрь машины скорой помощи следом за носилками.
И теперь вот, уже около пяти часов (или целой вечности?) я сижу, укутавшись в одеяло и нервно пялясь в противоположную стену.
Мне целых восемь, я уже взрослый, и должен быть молодцом, как просил папочка, но всё, что я пока могу, это замереть так, давя в себе перепуганный крик.
Спустя какое-то время, когда я уже на грани, вдруг приходит спасение.
Дверь в мою комнату тихонько приоткрывается (что странно, ибо папочка в последнее время забывал смазать петли, и они противно поскрипывают при движении), и мамочка заходит.
Какую-то минуту я просто удивлённо таращусь на неё: я никак не ожидал увидеть её здесь, сейчас, и такую…
…такую…
Ох, мамочка всегда была красавицей, самой красивой женщиной на планете, если спросите меня. Даже когда её состояние ухудшалось и, бывало, она становилась тусклой, усталой, осунувшейся; даже в самые скверные времена она оставалась потрясающе хороша собой. Но сейчас, мамочка, кажется, превзошла саму себя: в ней нет уже ставшей привычной бледности, скорее, некая волшебная прозрачность, которая придаёт ей вид неземной и прекрасный.
Мамочкины ярко-голубые глаза сверкают, когда она зажигает ночник на моей прикроватной тумбочке, а её улыбка, адресованная мне, заставляет всё внутри меня перевернуться от счастья.
И мне уже не важно, почему она здесь в этот час и почему её внешний вид такой окрылённый, просто потому, что она – моя любимая мамочка, и она пришла спасти меня от страшных-страшных теней.
Я выбарахтываюсь из одеяла и, когда она подходит ближе, кидаюсь в мамочкины объятия. На ощупь она такая же тёплая, как и всегда, как я помню по самым ранним годам моей жизни. Я вдыхаю полной грудью приятный лавандовый запах, вжавшись лицом в её живот, а она гладит мои плечики руками. Впервые этой ночью я в безопасности.
Мамочка шепчет мне что-то, осторожно укладывая меня на кровать, я не могу разобрать слов. Я постепенно расслабляюсь настолько, что почти проваливаюсь в сон, но что-то мешает мне спокойно уснуть, словно какая-то заноза впивается в мой мозг. И я упорно борюсь со своим состоянием, старательно открываю слипающиеся веки.
Около четверти часа спустя, я понимаю, ЧТО беспокоило меня, потому что ИМЕННО ЭТО и происходит. Мамочка растревожено вскидывает голову, оглядываясь вокруг себя, словно видит нечто большее, чем просто спальню своего сына, и в её позе появляется сожаление.
Она наклоняется, чтобы поцеловать меня в лоб, но я не хочу, чтобы она прощалась, поэтому обхватываю её за шею руками и тихо прошу:
- Нет, останься. Останься со мной, мамочка. Я так люблю тебя.
- Я тоже люблю тебя, Курт, душа моя. – Едва уловимым шёпотом отвечает мне мамочка и, несмотря на моё сопротивление, нехотя отстраняется. – Ты должен отпустить меня, малыш. Прости, но ты должен.
- Нет…
- Ты должен, Курт. Пожалуйста. Сейчас. Время пришло. – Уговаривает она меня мягко.
Наконец, я киваю, и она, в последний раз невесомо коснувшись моей щеки, поднимается с моей кровати и уходит, не гася ночника: чтобы я не боялся теней в её отсутствие.
Сквозь овладевающий моим сознанием сон я ещё вижу, как её нежно-жёлтого оттенка просторное платье с широким белым ленточным поясом на завышенной талии мелькает в дверном проёме, который снова выпускает визитёра, без малейшего намёка на какой бы то ни было шум, а затем спокойная темнота окружает меня.
Просыпаюсь я неожиданно: из-за вернувшегося дверного скрипа.
На силу разлепив глаза, я смотрю, как в мою комнату входит папочка, скованной походкой, с напряжением, замершим во всей его крупной, всегда такой надёжной фигуре. Он сам выглядит почти таким же больным, как прежде выглядела мамочка.
Но ведь папочка точно здоров, я знаю это, поэтому его состояние сейчас смутно беспокоит меня.
Видя, что я проснулся, папочка садится на краешек моей кровати – как раз туда, где несколько часов назад сидела мамочка, - и какое-то время просто смотрит на меня без выражения, внимательно и бездумно изучая моё лицо.
На самом деле (и об этом я слышал за восемь лет своей жизни не раз и не два), я очень похож на мамочку. У меня её черты лица, форма запястий, цвет глаз, общая миниатюрность. Когда я был младше, я невероятно гордился подобным сходством и мечтал, что, когда вырасту, обязательно тоже стану прекрасной принцессой, как она. Сейчас, конечно, я всё ещё горжусь нашей внешней схожестью. Хотя относительно будущей карьеры у меня уже появились сомнения. Может, я не буду принцессой – они ведь такие беспомощные. Может, я буду петь, завладевая сердцами людей и делая мир добрым-добрым.
Папочка, тем временем, глубоко вздыхает. В этом вздохе я слышу всю тяжесть испытываемых им эмоций, и, даже не успев подумать об этом, уже держу его руку в своих ладошках, чтобы поддержать. Он опускает глаза на наши сцеплённые руки и, наконец, словно бы возвращается в реальность.
- Курт, - говорит папочка, и его голос причиняет мне почти физическую боль: такой он безысходно грустный.
- Курт, - начинает он снова. – Мама… Нашей мамы больше нет, малыш.
Я хмурюсь. Что он такое имеет в виду?
- Не может быть, - упрямо мотаю я головой. – Мамочка дома, она приходила ко мне, сюда, совсем недавно, ночью, чтобы уложить меня спать. Она не может…
- Она у… умерла, Курт. В госпитале. П-пару часов назад.
Папочка смотрит на меня странно, то ли с удивлением, то ли с мукой во взгляде, и поняв, что он нисколько не убеждён моими словами и продолжает страшно заблуждаться относительно мамочкиной судьбы, я снова пытаюсь рассказать ему правду:
- Нет, пап. Мамочка не могла умереть: в то время она как раз была здесь, со мной, держала меня за руку. Поцеловала в лоб. Сказала, что любит меня, что…
- Стоп, Курт. – Прерывает меня папочка решительно. Его надломленный, полумёртвый голос вынуждает меня моментально захлопнуть рот и прекратить настаивать на своей правоте. – Не нужно… делать этого, малыш. Ты разбиваешь мне сердце.
Я чувствую свою беспомощность так остро, что начинаю плакать. Папочка тут же тянет меня на себя, прижимает к своей груди:
- Боже, тебе ведь всего восемь, я не имел право вываливать на тебя это вот так… Прости, Курт, сынок, прости, но так, кажется, правильней… Ты можешь придумывать всё, что угодно, и твой самообман какое-то время даже будет работать, но потом…тебе всё равно придётся признать, что она…что её больше н-нет с нами, и тогда тебе…станет ещё больнее.
Я ничего не могу с собой поделать и начинаю реветь в голос.
- Я понимаю, понимаю, малыш, я всё понимаю, я…тоже так сильно люблю её. Боже, как, как мы будем жить без неё?.. – иступлёно бормочет он, и я ничем не могу утешить его, потому что моих сил так мало, я даже не способен заставить его поверить в то, что мамочка действительно приходила, желая увидеть меня на прощание. Я ничего не могу. Поэтому я только плачу и плачу, прижимаясь к папочке, и кое-как выговариваю:
- У тебя теперь только я, пап.
И то, насколько бесполезно это звучит, повергает меня в ещё большее отчаяние, такое сильное, что всё вокруг взрывается знакомым нежно-жёлтым цветом, тонет в мамочкином шёпоте и папочкиных слезах, буквально вбрасывая меня в реальность вместе с надорванным вскриком.
Я рывком сажусь на постели, пытаясь отдышаться. Комната вокруг меня разительно отличается от спальни, где прошло моё детство, здесь всё такое органично и строго подобранное, показательно удачно расположенное – настолько демонстративной гармонии не добиться самостоятельно даже мне, с моим-то прекрасным вкусом и отменным чувством стиля. Нет, над совершенством столь высокой пробы должен был потрудиться целый штат профессиональных дизайнеров интерьера, и стоило это всё, вероятно, немалые деньги.
Спальня идеальна, даже утопая в темноте ночи. Из-за вертикально длинных витражных окон не пробивается ни единая посторонняя тень. Не раздаётся ни одного лишнего звука; по этой причине, скорее всего, мой резкий крик при пробуждении звучит в сто раз громче, чем был на самом деле.
Потревоженный им, человек на другой половине постели недовольно ворочается, просыпаясь. Он приподнимается на локте и озирается, чтобы понять, в чём дело. Его тёмно-русые волосы топорщатся в разные стороны из-за того, что мялись всё ночь о подушку, а глаза спросонья растерянные.
Наконец, он фокусирует взгляд на мне, и я ещё старательнее начинаю работать над тем, чтобы взять себя, в конце концов, в руки. Но это даётся мне с трудом, потому что дыхание всё равно сбитое, а руки дрожат, да и избавиться от внутреннего ощущения загнанности и беспомощности в экстренно короткие сроки тоже не получается.
Видимо, даже впотьмах прочитав что-то такое в моём профиле, мой партнёр встревожено присаживается на простынях рядом со мной и кладёт прохладную узкую ладонь мне на спину между лопаток.
- Что случилось?
- Всё в порядке, – вру я как можно убедительнее. – Просто кошмар приснился, ничего серьёзного.
- Снова мама? – догадывается тот моментально, и его ладонь начинает успокаивающе поглаживать мне спину. Надо же, сколько сочувствия. Я закрываю глаза, пытаясь представить на его месте другого, кому можно верить безоговорочно. Потому что мне просто необходимо поделиться с кем-то тем, что тревожит меня сейчас, пока это не свело меня с ума.
- Да, – говорю я, всё так же не открывая глаз. Я прислушиваюсь к ощущениям его руки на моей коже, и стараюсь сконцентрироваться на нежности его движений. – Это было то воспоминание. Помнишь, я рассказывал тебе? Я… ох. За столько лет я почти приучил себя к мысли, что мне просто показалось тогда. Или что приход мамы мне приснился. Я ведь был очень впечатлительным ребёнком с богатым воображением. Даже слишком богатым, временами. Но всё равно, мне кажется, это всё было не просто так. Не иллюзия, не сон. Я действительно…мог…ведь я мог увидеть её, даже несмотря на то, что она умерла, правда?
Мои интонации становятся почти умоляющими, но он отвечает на них, пусть мягко, но отрицательно:
- Ты просто принимаешь всё слишком близко к сердцу, Курт. Принимал тогда, и сейчас продолжаешь. Ты должен отпустить это, чтобы жить дальше.
Конечно. Что ещё он мог сказать мне? Его ведь не было в моей детской комнате тогда. Он не видел мою маму, не ощущал тепло её объятий и того прощального поцелуя в лоб. Это было реально, я это чувствовал. Пусть реально только для меня, но было!
Даже если никто мне не поверил.
Даже если я сам себе с трудом верил иногда.
- Ну, ты как, лучше? – снова интересуется он, вырывая меня из моих мыслей. От него никакого толку в этом. Я ведь знал. Он никогда не поймёт. Я не должен был даже пытаться поделиться с ним.
Поэтому, справившись, наконец, с дрожью, полностью спокойный внешне, я открываю глаза, чтобы посмотреть на него и улыбнуться:
- Да, гораздо. Ты прав, я слишком восприимчив к тому, что уже не имеет значения. Извини, если напугал тебя. Сейчас только, – я быстро оглядываюсь на светящийся циферблат электронных часов на тумбочке, – половина четвёртого. Спи, Себастьян.
Я делаю попытку встать, чтобы позволить ему отдохнуть оставшиеся до необходимости вставать и браться за его обычные дела утренние часы, а сам собираюсь спуститься на кухню, чтобы выпить воды. Или же это только предлог, чтобы сбежать из спальни и побыть немного в одиночестве.
Как бы там ни было, попытка эта провальная.
Он стремительно ловит меня за запястье и тянет обратно в постель. Вздохнув, я позволяю Себастьяну привлечь меня ближе к нему, обхватить обеими руками и даже зачем-то одной ногой.
- Тебе тоже следует поспать, мой ангел. – Советует он мне на ухо, его шёпот вялый, потому что он уже снова засыпает. Ему уютно со мной, и никакие кошмары его не беспокоят ночами, разумеется, почему бы ему не уснуть моментально. В отличие от меня.
Я вынужден согласиться с его мнением и терпеливо лежу в его объятиях, пока его едва-едва слышное сопение ни становится умиротворённым и размеренным, с длительными интервалами. Значит, это стадия более-менее глубокого сна и, если я снова не примусь кричать, разбудить его будет очень сложно. Пользуясь этим, я аккуратно, этап за этапом – спешка тут ни к чему – высвобождаюсь из его захвата и медленно отползаю подальше.
Себастьян недовольно хмурится во сне, шаря рукой по пространству пустой кровати, и я, быстро скатав валик из своего сброшенного ранее на пол одеяла, подкладываю своему партнёру эту жалкую имитацию. Тем не менее, он, будто смиряясь, прижимает одеяло к себе, бормоча что-то почти разочарованное, но, в конце концов, стихает.
Выдохнув с облегчением, я, однако, всё-таки не решаюсь сбежать на кухню, потому что в моей голове крутится мысль: если Себастьян, проснувшись вдруг в ближайшее время по какой-то причине, не обнаружит меня рядом, он будет не в восторге. А мне совсем не улыбается возможность портить ему настроение ещё до того, как начался день. В конце концов, зная наши характеры и очень плохую способность уживаться друг с другом мирно, у меня ещё будет «мой шанс» в течение дня. Не то, чтобы я этого хотел.
В любом случае, я решаю, что лучшем выходом будет остаться. Поэтому я растягиваюсь на самом краю постели, как можно дальше от партнёра, стараясь занимать минимум места, и лежу в одной позе до самого утра, немного подмерзая и жалея, что одеялом пришлось пожертвовать.
Вполне предсказуемо, уснуть мне больше не удаётся. Весь остаток ночи я провожу, напевая в своём мозгу навязчиво-однообразные слова “Sweet dreams”, круг за кругом.
Незадолго до звонка будильника Себастьяна, я неохотно признаю, что больше оттягивать нельзя, и, так же медленно, как прежде производил обратный процесс, заменяю фальшивку в его руках на собственное тело. Скрепив сердце, я могу несколько минут и потерпеть этот вид близости, который великодушно создаст для Себастьяна благоприятные условия пробуждения.
Он тут же сжимает меня так крепко, словно от этого зависит его жизнь, и мне снова становится несколько не по себе, мягко говоря, но я утешаю себя мыслью, что из-за этой моей небольшой уступки в итоге все окажутся в выигрыше.
А я, быть может, даже сумею заснуть и отдохнуть немного, когда он уйдёт по делам.
И надеюсь, мои сны впредь не будут такими яркими и мучительно правдоподобными.
Я больше не хочу вспоминать.
*трек пролога – песня “Sweet dreams”, предпочтительно в варианте исполнения Emily Browning
@музыка: Emily Browning - Sweet dreams
@настроение: I'm fine ^^